Жалко мне было только мою сестру. Анечку смешали с грязью за любовь на стороне. Будь я одна позором семьи мне было бы легче. Я, как и прежде, гордо шла по городу, не таясь от людей. Аня, наоборот, лишний раз со двора носу не казала. Её ругали и презирали. Словно, чувствовали стервятники, кого надо клевать. Слабых. Тётя Фёдора опять постаралась. Арест любимого Аню морально уничтожил. Она, как и мать, поплыла по реке однообразия и смирения. Отгородилась ото всех и от меня тоже. Хотя врагом я ей не была. Не из-за мужа она закрылась от меня. Просто желание жить угасло с арестом любимого и гибелью не рождённого ребёнка. К своему сыну от Гришки она была холодна. Вы будите смеяться, но моя сестра поначалу бегала в Каролевичи к бабке – чернокнижнице. Просила её навести порчу на Гришку – убийцу. Высшие силы ей так и не помогли. Коршунов был здоров – здоровее. Ничто его не брало. Хоть бы простудился. А нет! Видать зараза к заразе не пристаёт.
Старый знакомый
1940 год был для меня самым спокойным. В Сенно меня больше не особо сторонились. Не отворачивались в сторону, если я встречалась им на пути. О моей связи с мужем сестры не забыли, но уже не предавали такого большого значения, как раньше. Устарела новость. Что языки зря чесать об одном и том же. Городок пяти озёр судачил о залёте дочери заведующего домом культуры. Соню, как говорится, по-матросили и бросили. Актёришка соблазнил провинциальную дурочку и укатил со своей гастролирующей труппой дальше. О беременности своей дочурки Матвей Леонидович узнал, когда живот уже скрыть было невозможно. Вот это скандал! Отличница – комсомолка и всё туда же на скользкую дорожку разврата. Девчонку было жаль. Теперь клевали её.
Эту новости мне на хвосте принесла, наша сенненская сорока – Милица Кривиличка. Как не странно, но с бывшей подругой сестры мы сдружились. Она первая протянула руку дружбы, когда началась травля меня.
– Заходи на чаёк, Лизка! – улыбаясь при всех на площади, приглашала меня Милица.
– Мне твоя дружба не нужна! – гордо завернула я нос.
– Мой тебе совет. Лицо попроще и вперёд с песнями. Народ пошепчется и забудет, – она легонько толкнула меня в бок локтем. – А ты молодец! Я тоже бы, его ухватила, так не даётся.
– Милица, ты шлюха! – возмутилась я её прямотой.
– Эх, дурында! Так и ты теперь тоже! – засмеялась Кривиличка. – Нам белым воронам надо объединяться, а то чёрное вороньё заклюёт.
Я отвернулась от Милицы и пошла домой. Приходя в дом, который с некоторых пор стал, что осиное гнездо, мне хотелось раствориться среди мебели. Мать изводила недовольным бурчанием. Отец молчал и смотрел на меня глазами полными разочарования. Брат дразнил дома, а на улице обновлял синяк под глазом, защищая честь сестёр. Вот, что было хуже каторги. Бесконечный психологический прессинг. Если чужие люди мне были побоку, то родные морально изматывали.
К Милице в гости идти мне не хотелось. Одно дело к ней, как к соседке зайти пошить чего, и совсем другое дружбу водить с сенненской потаскухой. Но, Кривиличка была права. Я теперь не лучше. Обида и гнев распирали мою душу. Я готова была сорваться. Нет, взорваться, как вулкан. Так много во мне накопилось невысказанного. Тем же вечером я пришла к Милице. Вдвоём нам было веселее переносить бойкот, травлю и осуждение непогрешимого общества. С ней я впервые и выпила водки. Но, в отличие, от подруги по несчастью, меня к беленькой не тянуло. Я вообще к алкоголю отношусь не очень хорошо. Пить не умею и не люблю. Нельзя заполнить пустоту в душе одним лишь градусом. Эффект от алкоголя абсолютно противоположный. Каждая выпитая рюмка, только расширяет эту пустоту, делая нас слабыми и зависимыми.
С того вечера меня чаще можно было отыскать у соседки, чем дома. И в один субботний вечерок я сидела у Милицы. Она заканчивала для меня платье. Материал дорогой, хороший. Подарок мужа моей сестры. Подруга никак не могла нарадоваться, строча швы.
– Качество, какое. Какой нежный и шов легко ложится. Вот бы мне, кто подарил такую красоту.
Хвалебный гимн куску материала прервал, вошедший Гришка.
– Привет, кумушки! Всем кости перемыли?
Он явно переигрывал с хорошем настроении. Пытался шутить, только в голосе звучали нервные нотки.
– Всем, да не всем. Про тебя забыли, – за кокетничала Милица.
– Наговоритесь ещё. В баньку поедем? – сходу спросил Гришка.
– Да! – обрадовалась подруга и бросила моё платье на машинку.
Согласилась даже не спросив: «куда», «зачем», «кто будет». Я была подозрительней. В эту баньку на берегу Сенненского озера я уже ездила с Гришкой. К счастью, мы были там только вдвоём. Иногда туда приезжали коллеги Коршунова поразвлечься. Девочек привозили с собой. А тут он сразу двоих приглашает. Странно. Видно, там уже кто-то есть. Гришка приехал на машине, а не своём мотоцикле.
– А я вот не хочу. Мылась уже, – отказалась я.
Гришка не стесняясь Милицы подошёл ко мне. Его пальцы – клещи впились мне в руку чуть выше локтя. Острая боль заставила меня отступить, но не свести с лица Коршунова глаз.
– Поедешь. Тебя там ждут. А взбрыкнёшь, я твоей сестре Федьку припомню, – злобно говорил он, стараясь смотреть мне в глаза.
Эти гляделки давались ему всегда с трудом. Этот раз не стал исключением. Он отвёл глаза.
– Ты поняла, Лизка? – он говорил со мною, но смотрел поверх меня.
– Что же, ты, так суетишься, милый? – промурлыкала я. – Видно, обещали чего?
Он ослабил хватку и отпустил меня.
– Любовницу на звание поменять хочешь? – не задумываясь, спросила я.
Я никогда его не боялась. Я спокойно говорила ему то, что другие никогда не скажут. Эта мысль сама пришла в голову. Гришка натянуто улыбнулся. Скрывать ревность он никогда не умел. Будучи собственником по натуре, это решение было тяжело для него. Но, ради звания и хорошего места в комиссариате, он и на горло себе станет. А тут просто девкой поделиться попросили. Переживёт.
– Собирайся! – оскалился он. – Живо!
Собираться мне было не чего. Уже и так одета.
До хутора нас вёз шофёр. Милица его не сразу узнала. Я вот хорошо запомнила молодого солдата, которого соседка утащила к себе после свадьбы Ани. От сердца сразу отлегло. Пичугин хотел меня видеть. Почти три года прошло с нашей первой встречи, а он всё ещё помнил дочку участкового. Мне это даже польстило. Такой мужчина и помнит, какую-то девчонку, с которой связывал только один короткий поцелуй.
Милица всю дорогу щебетала с Гришкой. Он иногда поворачивался к нам и хоть с неохотой, но отвечал на глупые вопросы моей подруги. Чем ближе мы подъезжали к хутору, тем мрачнее становился Коршунов. Как же ему не хотелось отдавать меня другому. Только я жаждала, как вода, просочиться сквозь его пальцы.
Хутор из одного дома стоял, не доезжая Красной Луки, сразу за Каролевичами. Этот большой бревенчатый дом с хоз постройками и колодами для пчёл выгодно прятался за тонкой полосой леса. С дороги, соединяющей две деревни, его невозможно было разглядеть. Только узкая лесная тропинка, по которой с трудом пропихивалась машина, приводила прямиком к дому. Не только лес и тропа защищали хутор от непрошеных гостей. Огромная лохматая псина кидалась на каждого, кто осмеливался зайти за ворота. Увидев волкодава впервые, я подумала: «Хорошо, что цепь толстая. Бычья».
В этот раз собака по кличке Морда, тоже встречала нас недружелюбно. Гостей и так было слишком много для его хозяина – лесного отшельника. Ещё одна машина стояла во дворе. Пес громко хрипел и страшно лаял. Из дома вышел худой длинноносый старик и стальным голосом сказал:
– Свои.
Пёс сразу перестал надрывно лаять и опустил голову. Смотря исподлобья, он всё же продолжал выражать недовольство скалясь. В конуру ушёл только после того, как Коршунов прикрикнул на него:
– Место, Морда!
Хозяин хутора приветливо поздоровался с нами. Не знаю, что могло связывать старика с комиссаром. Отцом и дедом он Гришке не был, но мой любовник обращался к нему «дедуля». Было, правда, одно сходство в их внешности, что доказывало родство. Пусть не близкое, но родство. И у Гришки и у деда Макара один цвет глаз. Коршунов утверждал, что нездешний. В Сенно, да и во всей Белоруссии, у него никого нет. Вся его родня в Рязанских землях. По-видимому, и Гришке было, что скрывать от Советской власти.
Гулянка шла полным ходом. Под навесом бани, что служил беседкой, за столом сидели трое мужчин и две женщины. Все красные и мокрые. Сразу видно, что парились. Мужчины мне были знакомы. Один в особенности. Девчонок я видела впервые. Наверно, приехали с Гришкиными коллегами из Витебска. У нас таких бесстыжих не было. Увернувшись в белые прозрачные от воды простыни, сидели на коленях у мужиков. Ржали, как лошади, и пили не хуже парнокопытных водку, что воду вёдрами. У одной даже выскочила грудь из простыни. А ей всё ровно. Вытаскивать сигарету с большого своего рта она успевала, а прикрыться руки не доходили.